Иммануил Кант (1724-1804) немецкий (прусский) философ, основоположник немецкого классического идеализма.
Основные работы: «Пролегомены ко всякой будущей метафизике», «Критика чистого разума», «Критика способности суждения», «Критика практического разума». Написаны в период творчества называемого «критическим» (с 1780-ого г.).
Основная задача Канта - познать границы интеллектуальной деятельности. Ответить на вопрос: какова граница и пределы научного знания? По Канту «любая наука научна в той степени насколько в ней математики».
После Канта снимается проблема дуализма – противопоставления мира, воспринимаемого органами чувств (тело, бытие) и умопостигаемого мира (душа, мышление). Мышление, по Канту, само конструирует реальность. То, что до него считалось «объективной реальностью» обладающей сущностью становится только результатом конструктивной деятельности мышления (ноуменами) познающего человека и человечества. Т.е. субъект познания имеет дело лишь с явлениями («феноменами»), а сами вещи ему недоступны и остаются для него «вещами в себе». Такая методологическая позиция называется «агностицизмом ». Исторически ей предшествовал «скептицизм » в античной философии (Пиррон).
Процесс познания происходит следующим образом:
1 этап: опыт , который включает в себя 2-е составляющие
а) априорная форма пространства или форма внешнего созерцания (длина, фигура, твердость); б) априорная форма времени, т.е. форма, соответствующая внутренней жизни человека или внутреннее созерцание (математика, логика, метафизика и пр.). До Канта опыт представлялся как чистый лист бумаги.
2 этап: развитие знаний - этап рассудка . Основная задача рассудочной деятельности - перевести опытный материал в понятия (слова), этот этап соответствует знанию как духовной способности мировоззрения (обыденное знание и научное знание).
На 3-м этапе формируется разум , он отвечает за направленность рассудка, т.е. разум в прямом смысле руководит деятельностью рассудка, ставя перед ним определенные цели. Там, где возникает вопрос, там есть разум, соответствует вере и нравственности как духовным способностям. Таким образом, Кант впервые говорит не о мышлении, а о принципиально различных духовных способностях - рассудке и разуме.
Разум не может ответить на вопросы: ограничен мир в пространстве и времени или не ограничен, свободен человек или не свободен, существует Бог или нет (в отличие от рассудка, который не задается такими вопросами). Это решает каждый человек для себя. Кант пытается таким образом сгладить противоречия между стоиками и эпикурейцами. Для него человек не может быть средством для достижения любых целей, он является целью для самого себя, т.к. самодостаточен.
Из лекции по этике И.Канта: «Самые ужасные пороки» - неблагодарность, зависть, злорадство. «Нравственность - ни один человек не должен разрушать красоту природы, потому что если он сам не может использовать ее, то все-таки другие люди могут найти ей применение».
Моральный закон, который имеет высший и безусловный характер, Кант назвал категорическим императивом: «Поступай так, чтобы максима твоего поступка могла быть принципом всеобщего поведения».
Кантовский подход развивали, по их мнению, И. Фихте (1762-1814) и Ф. Шеллинг (1775-1854). Первого раскритиковал сам И. Кант, обвинив в субъективном идеализме . Согласно И. Фихте выходило, что единственной и главной реальностью для человека он сам, его сознание (« Я – концепция»).
Как бы далеко мы ни заходили в своих понятиях и как бы мы при этом ни абстрагировались от чувственности, им все же присущи всегда образные представления, непосредственное назначение которых состоит в том, чтобы сделать их, невыводимых обыкновенно из опыта, применимыми к опыту. Да и как иначе мы можем придать им смысл и значение, если не подводить под них какое-либо созерцание (которое всегда будет в конечном счете примером, взятым из возможного опыта)? Если же из этого конкретного умственного действия удалить теперь примесь образного, первоначально как случайного чувственного восприятия, а затем и как чистого чувственного созерцания вообще, то остается чистое рассудочное понятие, объем которого теперь расширен и содержит правило мышления вообще. Таким путем возникла сама общая логика, а некоторые эвристические методы мышления, видимо, все еще скрыты от нас в опытном применении наших рассудка и разума, которые, если бы нам удалось осторожно извлечь их из него, могли бы обогатить философию определенными максимами, полезными даже для абстрактного мышления.
Примечания:
Источник сканирования: Кант И. Сочинения в 8-ми т. (под общей ред. проф. А.В. Гулыги). - М.: Чоро, 1994. - Т.8, стр. 86 - 105.
Статья «Was heisst: sich im Denken orientieren?» впервые была опубликована в октябре 1786 г. в журнале «Berlinische Monatsschrift» (S.304-330). Статья была написана по просьбе редактора журнала И.Э. Бистера Канту высказать свою точку зрения относительно спора, возникшего между М. Мендельсоном и Ф.Г. Якоби по поводу путей постижения бытия Бога. Кант в своей статье, откликающейся в основном на книгу М. Мендельсона «Утренние часы» («Morgenstunden, oder Vorlesungen ueber das Dasein Gottes»), как и во всех своих предыдущих работах, принципиально отвергает спекулятивное использование человеческого разума (в том числе и для доказательства бытия Бога). Основная идея Канта заключается в том, что разум, имея априорные основания и сталкиваясь с непознанным и, по всей вероятности, от него не зависящим, должен сам вырабатывать критерии своего теоретического и практического применения (ред.).
Jacobi, Briefe Gber Lehre des Spinoza. Breslau, 1785. - Jacobi, Wider Mendelssohns Beschuldigung betreffend die Briefe liber die Lehre des Spinoza. Leipzig, 1786. - Die Resultate der Jacobischen und Mendelssohnschen Philosophic, kritisch untersucht von einem Freiwilligen. Ebendas (автор «Результатов...» - Томас Визенман (Wiesenmann), друг Якоби, выступивший со статьей, на которую ссылается Кант - ред.).
Ориентироваться в мышлении вообще, таким образом, означает: при недостаточности объективных принципов разума определяться в движении к истине (im Fiirwahrhalten) по субъективному принципу.
«Так как разум для возможности всех вещей нуждается в предположении реальности как данной и рассматривает их различия через принадлежащие им отрицания только как границы, то он видит необходимость первоначально положить в основу одну-единственную возможность, а именно возможность неограниченного существа, а все остальные рассматривать как производные. И так как текущая (durchgangige) возможность каждой вещи непременно должна встречаться в целом всего существования , по крайней мере принцип текущего определения различия возможного и действительного возможен для нашего разума только таким образом, то мы находим субъективное основание необходимости, т.е. потребность самого нашего разума, положить в основу всю возможность бытия всереальнейшего (высшего) существа. Так возникает картезианское доказательство бытия Бога: тем, что субъективные основания, которые предполагаются для применения разума (остающегося всегда в основе своей только опытным применением), считаются объективными - а с ними и потребность в постижении (Einsicht). Так обстоит дело с этим доказательством, и так обстоят дела со всеми доказательствами почтенного Мендельсона в его «Утренних часах». Они ничего не достигают для пользы демонстрации. Но из-за этого они ни в коем случае не бесполезны. Ибо не стоит упоминать, какой прекрасный повод дает это чрезвычайно тонкое развитие субъективных условий применения нашего разума для полного познания этой нашей способности, для какой пользы они суть надежные примеры. Итак, постижение истины из субъективных оснований применения разума, когда нам недостает объективных оснований и мы поэтому должны судить, все еще имеет большое значение; только мы не должны выдавать то, что есть лишь вынужденное предположение, за свободное проникновение, дабы противнику, с которым мы вступили на почву догматизации, не выставлять без нужды те слабости, которые он может использовать нам в ущерб. Мендельсон, вероятно, не думал о том, что догматизация чистого разума в сфере сверхчувственного есть прямой путь к философской экзальтации и что только критика этих самых способностей разума в принципе может излечить эту болезнь. Правда, дисциплина схоластического метода (например, вольфовская, к которой он также обращается), поскольку все понятия должны определяться, а все шаги оправдываться принципами, действительно может притормозить это безобразие на время, но она ни в коем случае ни сможет прекратить его совсем. Ибо по какому праву разуму, у которого, по его собственному признанию, так хорошо все получилось однажды в какой-то сфере, будут мешать в ней двигаться дальше? И где границы, перед которыми он должен остановиться?
Разум не чувствует; он осознает этот свой недостаток, но жаждой познания вызывает чувство потребности. Здесь дело обстоит точно так же, как с моральным чувством, которое ведь не обусловливает возникновения морального закона, - последний всецело исходит от разума, - но возникает благодаря моральным законам и действует через них, вызывая у деятельной, но свободной воли потребность в определенных основаниях.
К прочности веры относится сознание ее неизменности. Так, я могу быть совершенно уверен в том, что тезис «Бог есть» никто не может опровергнуть, ибо как он может прийти к такому опровержению? Следовательно, с верой разума дело обстоит совсем иначе, чем с исторической верой, при которой всегда еще возможно нахождение доказательства противоположного и всегда следует оставлять за собой право изменить свое мнение, если наши знания о существе дела будут расширены.
Едва ли можно понять, как уважаемые ученые могли найти в «Критике чистого разума» пособничество спинозизму. «Критика» совершенно обрезает крылья догматизму в том, что касается познания сверхчувственных предметов, а спинозизм в этом столь догматичен, что может соперничать с математиком относительно строгости своих доказательств. «Критика» доказывает, что таблица чистых понятий рассудка должна содержать в себе весь материал чистого мышления. Спинозизм говорит о мысли, которая мыслит сама, и, следовательно, об акциденции, которая существует одновременно для себя как субъект: понятие, вовсе не имеющее места в человеческом рассудке и не могущее быть в него привнесено. «Критика» показывает, что для утверждения возможности мыслящего самого себя существа далеко еще не достаточно того, что в понятии о нем нет ничего противоречивого (хотя, в случае надобности, такую возможность позволяется принять). Спинозизм же неправомерно утверждает о невозможности существа, идея которого состоит лишь из одних чистых понятий рассудка, лишенных какой бы то ни было чувственности, и где по этому отсутствует всякое противоречие, но не может ничем подкрепить эту выходящую за всякие границы дерзость. Именно ради этого спинозизм подводит прямо-таки к экзальтации. И напротив, нет другого более надежного средства для искоренения любой экзальтации, чем указание чистому разуму границ его способности. - Точно так же другой ученый находит в «Критике чистого разума» скепсис, хотя она как раз преследует цель установить нечто достоверное и определенное относительно объекта нашего познания a priori. To же самое и с диалектикой в критических исследованиях, которые, однако, преследуют цель навсегда уничтожить неустранимую диалектику, при помощи которой повсеместно догматически ведущий себя чистый разум сам себя искажает и запутывает (в этой фразе Кант лапидарно выразил свое отношение к диалектике: это неизбежный спутник разумной мысли, который, однако, заводит ее в тупик - ред.). Неоплатоники, назвавшие себя эклектиками, поскольку они умели находить свои причуды у древних авторов, внося их предварительно в их [древних авторов] произведения, поступали точно так же. Так что все обстоит по-прежнему, и нет ничего нового под Солнцем.
Мыслить самому означает: иметь высший критерий истины в самом себе (т.е. в своем собственном разуме). А максима: всегда мыслить самому - есть просвещение. Для этого нужно всего лишь вообразить себе такие максимы, которые видят просвещение в знаниях. Но поскольку они являются скорее негативным принципом применения познавательной способности, часто тот, кто слишком богат знаниями, оказывается наименее просвещенным в их использовании. Пользоваться своим собственным разумом означает только - во всем том, что предполагаешь, следует спрашивать себя: можно ли делать основание, исходя из которого нечто полагаешь, или правило, которое следует из данного предположения, всеобщим принципом использования своего разума. Этот опыт может проделать с собой каждый. И при этой проверке он вскоре избавится от всяких неверии и грез, хотя и не будет располагать достоверными данными для их объективного опровержения. Ибо он пользуется только максимой самосохранения разума. Просветить отдельных субъектов с помощью воспитания, следовательно, довольно легко. Нужно только своевременно начать прививать юным умам способность к этой рефлексии. Но просветить целое поколение очень трудно, так как всегда найдется много внешних препятствий, которые вышеупомянутое воспитание отчасти затрудняют, а отчасти запрещают.
Так начинается известный пассаж из «Критики чистого разума» при переходе от Трансцендентальной аналитики к Трансцендентальной диалектике. Объективнонаучное «мы», в котором выражается допущение, что приведенным аргументам читатель сможет следовать , звучит здесь скорее как голос некоего писателя, описывающего увлекательное путешествие по неизведанной земле. Мы сталкиваемся лицом к лицу с метафорой: ведь в этой книге речь идет вовсе не о путешествии, а об условиях возможности объективного знания. Метафорический образ в тексте является одновременно образом для текста (символизирующий весь текст целиком). Так поддерживается не логическая аргументативная, а образная эстетическая ясность: задача и значение критического предприятия представлено под видом известного в философии топо-са - путешествия .
В своих сочинениях Кант насколько это возможно воздерживается от использования метафор, даже само слово «метафора» встречается лишь однажды и при этом в негативном смысле . То, что Кант несмотря на это картезианское недоверие к метафорам все же к ним прибегает, может значить, при герменевтической предпосылке по возможности непротиворечивой, согласующейся с собой интерпретации, что они являются не просто украшением речи, но без этих, хоть и не частых метафор, было нельзя обойтись; быть может, они обеспечивают такие связи, которые по-другому сформулировать нельзя ?
Читатель уверенно движется по твердой земле. Однако это не путешествие праздного туриста, но географа, знающего, «зачем он отправился в путь» . Первооткрыватель измерил новые земли и составил карту местности. Знание новых земель состоит не в собирании впечатлений в путевой дневник, а именно в составлении подробной карты - благодаря которой всегда можно сориентироваться, не важно в какой части этой новой земли находишься. Этот образ обозревает текст «Критики» и одновременно сообщает, что именно обзор, ориентирование в области чистого рассудка и было основным намерением автора. Для Канта эта географическая метафора обладала, по-видимому, большой убедительностью - более 30 лет читал он в Кенигсбергском университете лекции по физической географии и антропологии . В этом аспекте ориентации очевидна связь географической и иной важной для «Критики» метафорики - архитектонической. Однако, в отличии от выведенной из единого принципа, замкнутой в себе системы-здания, образ картографии указывает на непреодолимую границу:
«Эта страна, однако, является островом, заключенным самой природой в неизменные границы. Это страна истины (чарующее имя!), окруженной далеким и бурным океаном исконным местопребыванием иллюзий, где порой туманы, порой быстро тающий лед обманно сулит новые земли и соблазняет блуждающего мореплавателя пустыми надеждами, впутывает его в приключения, которых ему уже никогда более не избегнуть и не завершить. Но прежде чем мы осмелимся отправиться в открытое море, чтобы исследовать его широты и увериться, можно ли нам в них на что-то надеяться, было бы полезно перед тем бросить еще один взгляд на карту страны, которую мы хотим покинуть, и спросить себя вначале, можем ли мы в крайнем случае уже довольствоваться тем, что она в себе содержит, или мы скорее вынуждены довольствоваться этим, если кроме того нет нигде больше твердой земли, на которой мы могли бы строить; и второе, под каким же именем мы будем владеть этой страной и защищаться от всех враждебных притязаний» (B295).
Кант исходит из понятия ограниченного в пространстве и времени субъекта, и он видит границу возможной объективации: чувственность и изменчивая ориентация в мире. Образная, не объективно-понятийная, связанная с опытом компонента неизбежна в языке философии. На мышление самого Канта - с одной стороны, теоретически (через занятия физической географией), с другой стороны, опытно-практически (из-за жизни в городе на море) - оказали влияние образы
моря (и суши), которые обладали для него большой убедительностью. Особый вид понятий, которые мы, вслед за Гансом Блюменбергом, назовем «абсолютными метафорами», такие как горизонт, ориентация, перспектива, играют большую роль в мышлении Канта.
Примечание. Метафоры «Моря и суши» в Библии
Библейская экзегеза внесла огромный вклад в понимание метафорического значения ландшафта . Библейские образы моря и суши и их толкование оказывали решающее влияние не только во времена Средневековья и Ренессанса, но и в эпоху Европейского Возрождения.
В Ветхом и Новом Заветах видны различные способы обращения с ландшафтом и его толкование. В Новом Завете Богочеловеку Христу подвластна прежде всего человеческая природа (исцеления и обращения). Лишь немногие чудеса происходят на суше и на море и являются скорее своего рода притчами - знамениями: хождение по водам - испытание веры Петра, превращения воды в вино - предвосхищение Царства Божия. Ландшафт не готовит никаких непреодолимых ситуаций, происходящее следует воспринять и усвоить в вере - даже кораблекрушение Апостола Павла представляет собой не просто демонстрацию силы Природы или Бога, но Промысел - способ коммуникации между Богом и человеком. В случае с Павлом - это задача проповеди Евангелия (на острове Кипр) и особого рода духовная инициация.
По-другому обстоят дела в Ветхом Завете. В Книге Бытия, Псалмах и Книге Иова море выступает как нечто безграничное, вызывающее страх, как символ непознаваемой божественной природы, как символ хаоса незавершенного творения. Нет моря в замкнутом ландшафте Рая и в Небесном Иерусалиме Апокалипсиса (Откр. 21,1). Море в образе потопа - постоянная угроза неумолимого наказания за грехи.
Примечания
«Это лежит в исконном праве человеческого разума, который не признает иных судей, кроме как в свою очередь всеобщий человеческий разум, в котором каждый имеет свой голос (А.Г.)». (B780) «Мы» в этом случае выражает надежду на согласованность аргументов и согласие с ними читателя.
См.: Blumenberg H. Schiffbruch mit Zuschauer: Paradigma einer Daseinsmetapher. Fr. a/M.: Suhrkamp, 1993 (Блуменберг Г. Кораблекрушение со зрителем: парадигма одной бытийной метафоры).
В рецензии к книге Й.Г.Гердера Идеи и философии истории человечества. Ч. 1.2. (1785) Кант ставит «открытый», риторический вопрос, «не поэтический ли дух, оживляющий чувство, иногда проникает также и в философию автора», «не происходит ли порой вместо перехода из соседствующих области философского в округ поэтического языка полное смещение границ и владений обоих; и что в некоторых местах паутина смелых метафор, поэтических образов, мифологических намеков служит скорее тому, чтобы скрыть тело мысли под неким одеянием, позволить ему поблескивать под просвечивающим платьем.» (Akad. (1905ff.). S. VII:60.) Граница между философией и поэзией, философского и поэтического языка, при всем их соседстве, разница их методов является для Канта решающей. Своего ученика он упрекает здесь не просто в поэтическом выражении, но и в аналогическом методе.
Здесь лишь некоторые исследования о роли метафоры в философии вообще и у Канта в частности: Euken R. Bilder und Gleichnisse in der Philosophie // Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik. Bd. 83. S. 161-193; Bilder und Gleichnisse bei Kant // Einführung in die Geschichte der Philosophie. Leipzig, 1906; Ortega-y-Gasset J. Las dos grandes metaforas. En el segundo centenario del nacimiento de Kant (geschrieben 1923). O.C., 2. Р. 387-400; Tarbet D. The Fabric of Metaphor in Kant"s Critique of Pure Reason // Journal of History of Philosophy. 1968. Bd. 6. S. 257-270; Simon J. Zeichen, Begriffe, Metaphern // Philosophie des Zeichens. Berlin-N. Y., 1989. S. 260-277.
«Знание природы и человека составляют знание мира. Знанию человека нас учит антропология, знанию природы мы обязаны физической или описательной географии» (Physische Geographie: Akad. (1905 ff.), S. IX:156.). Об «обзорном» характере этого знания мира: «Всеобщее знание всегда предшествует локальному знанию, если оно должно быть упорядочено и ведомо философией: без которой все полученное знание является не более, чем фрагментарным топтанием вокруг да около и не сможет стать наукой» (Anthropologie in pragmatischer Hinsicht: Akad. (1905 ff.). S. VII:120).
Начиная с Парменида, который в своем стихотворении впервые вводит истину как «богиню», и обосновывает ее авторитет посредством тавтологической самореференции, истина считается чем-то непоколебимым, находящаяся вне времени, изменения, чувственного восприятия и обусловленности точкой зрения ( doxa). Однако Кант в своем проекте критики метафизики изменяет принятую метафорическую очевидность: уже не сверхчувственное представляет собой неизменный, достоверный ориентир, но опытное познание, чтобы быть «истинным», должно быть зависимо от опыта. Дизъюнктивная метафорика «моря и суши» выражает критическое предприятие как «плавание вдоль берега»: необходимо, согласно Канту, «направлять плавание нашего разума только вплоть до непрерывно простирающихся берегов опыта, которые мы не можем покинуть, не дерзнув отправиться в безграничный океан, который нас своими всегда обманными перспективами в конце концов вынуждает прекратить все сложные и длительные усилия как безнадежные» (А:395-396).
Der einzig mögliche Beweisgrund zu einer Demonstration des Dasein Gottes (1763): Akad. (1905 ff.). S. II:65. Существует одно место (из Размышлений к лекциям по Метафизике), которые можно рассматривать как метафорическую подготовку к разбираемому нами месту в Критике: «Мы вначале тщательно исследовали положение и подходы к метафизике как к неизведанной земле, которой мы стремимся овладеть (она лежит в полушарии чистого разума), мы также прочертили контур того, где этот остров познания связан мостами с землей опыта, а где он обособлен глубоким морем, мы также изобразили и ее очертания словно знаем ее географию (...)» (Akad. (1905 ff.). S. XVII:559.) Важно отметить, что Кант образ архитектонической связи континентальных островов сменяет на образ «одинокого острова» и связывает метафизику однозначно с образом океана.
Рассматривая проблему формы, мы постепенно наращивали наше понимание и в итоге можем определить форму так: форма - это то, что позволяет увидеть нечто априорно, иметь априорную определенность явлений. В прошлый раз мы ввели тему практической стихии, или стихии практического. Я показывал, что проблема сознания как формального элемента появляется там, где речь идет о воспроизводстве сознательных явлений в качестве упорядоченных. Мы говорили, что такая упорядоченность сознательных явлений в той мере, в какой они воспроизводятся в мире, есть нечто отличное от содержания самих явлений, которые мы видим или проецируем в мир, сидя как бы внутри этих явлений. Скажем так: одно дело увидеть, сформулировать число «пять» - это является содержанием некоторого сознательного явления, или объективным мыслительным содержанием этого явления сознания, а другое дело - само это высказывание - пять - как часть или сторона упорядоченного сознательного явления. То есть одно дело условия, на которых выполняется, реализуется и случается утверждение, что нечто имеет величину пять, а другое дело - само это сформулированное содержание, утверждаемое нами в мире: нечто имеет величину пять. Я настаивал на том, чтобы вы уловили именно этот оттенок. Поэтому когда мы говорим о стихии практического, то речь, собственно, идет об особом срезе анализа, об особой плоскости, в которой мы анализируем вещь. Ее можно анализировать в разных плоскостях. И вот есть плоскость, которую мы называем стихией практического - мы не употребляем пока догматических терминов «практический разум», «теоретический разум», «воля», «познание» и так далее. В этом срезе видения проблемы есть некоторые ограничения, принадлежащие структуре мира, в той мере, в какой мы являемся частью этого мира и своими действиями, в том числе и действиями познания, принадлежим этому миру согласно некоторой возможности. Эта возможность, в свою очередь, есть закон мира. Так вот, проблема стихии практического, рассматриваемая в связи с формой, есть проблема того, чего мы не можем, когда мы суть части порядка (в качестве видящих, утверждающих, действующих). Многое зависит от того, что предпринимает или должна предпринимать часть и как она определяется в качестве части в зависимости от целого. Зависимость от целого там, где что-то предпринимает часть, определяющая себя в качестве части целого, и есть проблема системной связи, или связи координации, в отличие от связи субординации. Это есть также проблема формы. Повторяю. Есть что-то, что мы можем и должны (или не можем и не должны) в той мере, в какой мы части порядка. Скажем, термин «электрон» есть понятие порядка, а человек, высказывающий понятие «электрон», есть часть или сторона некоторого упорядоченного объекта, который должен случиться в мире на определенных условиях, не совпадающих с содержанием понятия «электрон».
Я говорил, что Кант уже в своей юношеской работе начинает «делать» свое мышление, упершись в проблему взаимоисключения одновременности и последовательности. Эта проблема возникла у него в связи с проблемой взаимодействий - таких, в которых определяется место души. Сейчас я буду показывать это через проблему ограничений, которые накладываются на нас в том, что мы можем или не можем, что мы должны или не должны, когда мы части порядка. Само явление, внутри которого мы что-то утверждаем о мире, случается как часть мира, но оно должно случаться как упорядоченная часть этого мира. Я возьму проблему взаимодействия так, как ее увидел Кант. Для него она отличается от проблемы причинной связи, или причинно-следственной зависимости. Причина есть нечто, располагаемое в последовательности. Всякие силы в мире действуют, разворачивая себя последовательно, но в то же время связь любых сил в мире означает взаимодействие, и если оно происходит, то это означает, что мы на каждом шагу разворачивания последовательности имеем дело уже с изменившимися предметами - они изменились в силу взаимодействия, изменились как бы вертикально по отношению к горизонтали, в которой разворачивается последовательное действие и последовательное связывание явлений. И Кант везде фиксирует: место души тем самым изменилось. Предмет А разворачивает свое действие, но в силу того, что существует взаимодействие, сам предмет А уже изменился.
Здесь в применении к проблеме воспроизводства и повторения явлений мира мы можем, вслед за Кантом, ввести следующую аксиому и с ней связать проблему одновременности, последовательности и формы. Мы можем сказать так: на уровне воспроизводства, где уже примешалась измененность всех взаимодействующих сил, или компонентов, мира, - мир должен воспроизводить и нас в качестве видящих, понимающих и сознающих. То есть на втором уровне, на уровне воспроизводства, включено сознание как упорядоченное явление, координирующее внутри себя многие разнородные связи и элементы. Кант называет это связью координации. Именно здесь упакована у него тема, которая потом четко проступает в эстетике и получает в ней специальное применение и использование, фиксируется в понятиях, описывающих сугубо эстетические явления, а именно явление артистической гениальности, артистизма как такового. В действительности же - если не употреблять догматических различений эстетики и теории познания, эстетики и онтологии и так далее - это общая проблема координации, или непреднамеренной гениальности, лишь позже распадающаяся на отдельные темы, когда нужно высказаться, описать уже понятый в исходной интуиции мир. Иными словами, существует такая связанность явлений, которая устанавливается в каждом нашем шаге вертикально или поперечно к нашему движению в горизонтальной плоскости, она координирует совершенно разнородные явления, связи, и координация эта непреднамеренная. Потому что непреднамеренное - это то, что мы можем разложить по шагам в последовательности, где связь, например, задается целью и подбором соответствующих этой цели средств. А Кант имеет в виду, повторяю, непреднамеренную координацию, в других случаях называемую им гениальностью.
Значит, в гармонии, сочетании и скоординированности находятся такие разнородные части, такое множество частных разнородных законов, что мы не можем приписать эту координацию какому-либо намерению, рациональному усилию, раскладываемому по модели индивидуального рационального усилия, и поэтому, например, произведение искусства мы рассматриваем как продукт непреднамеренного действия или, что одно и то же, гениальности, или стихии. Слово «стихия» я здесь беру в особом значении - элемента, связующего и всеохватывающего все отношения и части мира, самого являющегося миром или его границей. Это некоторая странная граница, потому что для Канта она существует внутри каждой точки мира и она не поддается наглядному представлению, например в виде территории, которой положена некоторая граница. Граница - это то, что пронизывает изнутри все части или точки охватываемого ею пространства или объема.
Для этой границы - в других случаях Кант называет это разумом или формой, и ему никак не удается объяснить это так, чтобы люди не поддавались мании наглядного представления, - Кант все же, на мой взгляд, нашел термин. Он появляется в одной из ранних его работ и звучит так: «сфера действия монады». Кант предупреждает, что сфера действия, или (я употреблю термин, принадлежащий языку нашего времени) объем действия, монады не есть некоторая наглядная область или пространство. Для нас здесь важно то, что им вводится термин для выражения чего-то отличного от причинно-следственной последовательности действия. То, для чего есть сфера действия, есть такое действие, для которого не нужно иметь временное расположение в последовательности, когда мы можем замыкать причину на действие или действие на причину. И в этом смысле монады суть некоторые точки, центры действия, имеющие сферы. В одном из писем Кант говорит забавную вещь - что философы или ученые никак не могут понять такого рода термины, даже когда они говорят о «вечности», они пытаются понять это по аналогии со временем, хотя, говорит Кант, речь идет совсем о другом. Наглядная наша модель времени делает неминуемой попытку понимать вечность, в свою очередь, в качестве особого времени, то есть чего-то вечного. Заметьте, я сейчас говорю на языке, который Кант называл наглядным и пытался остановить его неумолимое в нас действие, блокировать этот язык, нейтрализовать его. Так вот, Кант говорит, что физики не могут понять, что такое монада Лейбница именно потому, что они обязательно представляют себе монады в виде маленьких материальных тел.
Итак, нам надо объяснить, что значит гениальность, или непреднамеренное действие, или, говоря иначе: что мы, как части порядка, должны и можем предпринять, чтобы этот порядок воспроизводился, случался и был. Скажем, если нам удастся посмотреть на любой акт нашего зрительного восприятия с точки зрения непреднамеренного координирующего действия, то мы увидим простую вещь. То, что я вижу перед собой микрофон, это, безусловно, есть акт, внутри которого предмет, видимый мной как микрофон, уникально определился - это именно микрофон, а не что-нибудь другое. Существует какая-то точка пересечения предмета и моего аппарата восприятия, в которой предмет определился уникально. Представьте себе теперь всю систему, которая на уровне моего видения микрофона вовсе не выступает, - систему координации всех элементов, чтобы я увидел микрофон. Сколько частей нашего зрительного аппарата и сколько падающих на этот аппарат воздействий должно быть скоординировано, согласовано, чтобы я увидел микрофон. А теперь представьте, что я должен координировать сознательным усилием все части системы, чтобы увидеть этот микрофон. В этом случае каждое обыденное зрительное восприятие, малейший его реализованный, состоявшийся акт были бы равны гениальности. И это восприятие, кстати, обладало бы одновременно чертами уникальности, независимости, индивидуальности, неповторимости и так далее. Но такого рода свершившиеся акты где-то в нашем сознании уже упаковались, коллапсировали и ушли на дно таким образом, что мы осуществляем акт видения, не восстанавливая в сознательной последовательности, не располагая во временной последовательности связи сами акты координации, которая произошла и выразилась в «я вижу это», «я вижу нечто». Если бы мы приписывали подобную координацию какому-нибудь действующему агенту, то к нему мы должны были бы применить термин «гениальность», добавляя «непреднамеренная», как если бы это был артист, который создает произведение. Когда я говорю о сознании как упорядоченном явлении или говорю, что мы в качестве видящих что-то определенное являемся, в свою очередь, частями упорядоченного объекта, - я имею в виду именно такого рода акты. Когда я вижу микрофон, я - часть упорядоченного объекта, который воспроизвелся, и условия его воспроизводства, то есть условия того, что я вижу микрофон, в мире не есть содержание видения мною микрофона. Я все время маниакально подчеркиваю этот момент. Потому что он сложен и все время ускользает от нашего внимания, а если мы его не понимаем, то вся кантовская система, кантовская теория распадается. Она становится для нас совершенно марсианской и непостижимой в своей мыслительной возможности. Например, утверждение, что рассудок диктует законы природе, - совершенно марсианское, это то, что чаще всего объясняют идеалистической злонамеренностью Канта, и отсюда делаются различные выводы, порицательные или, наоборот, похвальные…
И вот Кант, идя по ниточке этой проблемы, делает очень интересный ход, чтобы определить, что означают наши действия, когда мы являемся частью упорядоченного объекта. У Канта есть замечательная работа, которая называется «Что значит ориентироваться в мышлении?» Здесь мы вновь сталкиваемся с непреднамеренной гениальной пластичностью Канта, с координированным употреблением слов, между которыми нет прямой семантической координации, но которые, тем не менее, гениально координированы. Внутренняя пластическая форма заставляет выбирать именно эти, а не другие слова. Ориентация в мышлении… Это слово нам кажется безобидным, можно было бы взять другое, по сути дела это метафора. Однако нет. У Канта всегда абсолютно гениальное употребление терминов, его языковые выражения внутренне непроизвольно координированы. Термин «ориентация» принадлежит другой кантовской теме - ориентированных многообразий, или ориентированных существ, в отличие от неориентированных существ. То есть этот термин пришел у него из чисто геометрической, или математической проблемы, он внутренне унаследован; он из того ряда терминов, которые фиксировались и укладывались уже в 1760 году и на поверхности текста нашли выражение в работе 1768 года «О первом основании различий сторон в пространстве». В этой работе идет речь о том, что леворучные образования ориентированы, то есть левую руку нельзя сконгруировать с правой рукой в двух измерениях, какие нам даны. Левая рука и правая рука ориентированы, а ориентированными в топологии называются такие многообразия или такие существа, которые нельзя совместить, хотя они полностью совпадают по понятию.
Итак, термин «ориентация» не случаен. И в кантовской эстетике, и в его аналитике под ориентацией будет пониматься предориентация. В этом смысле, скажем, априорные формы созерцания суть предориентации нашего движения, не совпадающие с понятиями. Мы предориентированы, имея различение правого и левого. Мы не можем их конгруировать, хотя понятие сторон одно и то же. Кстати, термин «конгруэнция» у Канта относится, казалось бы, также к чисто геометрической проблеме. В переводе «Критики чистого разума» этот термин заменен на термин «соответствие». В том месте, где говорится, что понятиям разума не «соответствует» никакой предмет. А в немецком тексте стоит «неконгруирует». В большинстве случаев, когда Кант размышляет о проблеме соответствия, а вовсе не о геометрической проблеме конгруэнции, он почему-то употребляет заимствованный из геометрической проблемы термин «конгруэнция». «Не конгруирует», - пишет Кант, то есть содержит что-то дополнительное или большее, относящееся к пустоте; иначе говоря, предметное множество для данного понятия пусто. Пустота тоже геометрическая проблема. Далее я вернусь к пояснению этой черты языковой гениальности Канта, говоря о геометрической аналогии. Внутри кантовской машины мышления действовала одна четко обнаруживаемая опорная точка, упершись в которую развернулся весь его аппарат. Эта точка, на которую замкнулись все открытия Канта, и есть геометрическая аналогия. Но пока мы не будем на этом останавливаться. Пока мы работаем с тем, что я называю непреднамеренной гениальностью в появлении слов именно определенного рода и именно в определенных местах. И эти слова говорят о внутренней форме мысли Канта, которая изнутри координирует совершенно различные семантические единицы, сами по себе одна с другой не связанные.
Тем самым я вернулся к тому, что хотел сказать не о кантовском языке, а о содержании тех вещей, которыми мы занимаемся. Значит, есть то, что связано с внутренней формой. Именно на уровне внутренней формы устанавливается единство и координация, в том числе в форме выражения и, соответственно, чтения. Совершенно разные, разнородные предметы оказываются одинаковыми по форме выражения, или по форме координации, или по форме непреднамеренной стабилизации их в отношении друг к другу так, чтобы они были связаны и вообще могли случаться. Они должны быть, иначе говоря, связаны и упорядочены так, чтобы как сторона этой упорядоченности мог случаться акт видения нами чего-то в мире. Мы видим что-то в мире, но Не видим того объекта, частью или стороной которого являемся, не видим той упорядоченности, частью которой являемся и которая позволила нам увидеть порядок в мире, скажем, причинно-следственную связь. Мы видим причинно-следственную связь и не видим себя как часть того порядка, который, свершившись в качестве порядка, позволил нам увидеть причинно-следственную связь в мире или увидеть, в моем примере, микрофон.
Итак, мы говорим о проблеме внутренней формы, или формы, которая есть одновременно форма выражения для совершенно разнородного. В работе «Что значит ориентироваться в мышлении?» Кант, казалось бы, в философских терминах обсуждает проблему, которая внутри его формы мысли замкнута с привычными ему проблемами. Он над ними много думал, упершись взглядом в башню, которая была видна из его окна и созерцание которой ему было совершенно необходимо. Созерцание часами, настолько, что когда через несколько лет там выросло дерево, разрослось и закрыло своей кроной вид на башню, Кант был совершенно в отчаянии. В таком отчаянии, что можно было подумать, что единственным и самым интенсивным событием в жизни Канта было смотрение на эту башню. Но сосед был настолько любезен, что обрезал верхушку дерева, для того чтобы Кант мог продолжать смотреть на верхушку этой башни. И все время в этом смотрении встает старая, древняя проблема пустоты - в смысле пустого пространства в геометрическом и физическом смысле. Слово, или термин, «пустота» здесь использован не случайно. Чтобы объяснить это, я вернусь к идее стихии практического, чего-то известного нам и читаемого единообразным образом по форме выражения (а внутри чтения по форме выражения имплицирована идея аналогии, или метафоры).
Кант обсуждает проблему пустот, имея в виду пустоты нашего действия и актов мысли, если под актом мысли понимать не просто содержание мысли, а тот факт, что она извлечена - я подумал. Я уже говорил, что практическая стихия накладывает на нас ограничения. Вещи мы можем познавать бесконечно, мы бесконечно движемся, но в каждый данный момент - что нам подумать по этому поводу? Ведь мы не можем не думать, ожидая сбора всех знаний. Точно так же, как мы не можем не действовать, ожидая прояснения всех оснований действия и его последствий. Это и есть ограничение, накладываемое на нас стихией практического. В познании, говорит Кант, мы можем, а в этике должны. В первом случае «можем» тоже имеет оттенок долженствования, но долженствование здесь не обязательно, в принципе мы могли бы не познавать, не заниматься этим делом, долженствование возникает, если мы уже занимаемся познанием. Но в жизни мы поступать должны. И вот мы поступаем, и мы мыслим, думаем о деле именно это, а не другое. Мы, говорит Кант, должны и можем - в пустоте, в такой ситуации, когда для нас в принципе нет знания или данности всех относящихся к делу обстоятельств.
Здесь у Канта одновременно фигурирует проблема актуальной и потенциальной бесконечности в смысле прохождения ряда. Дело не в том, что само понимание конечности человека заставляет нас, в свою очередь, понимать, что конечное существо не может конечными шагами охватить бесконечность оснований, что если А причина В, то для А, в свою очередь, есть причина С, а для С еще, в свою очередь, есть причина, и все эти основания имеют отношение к тому, что в мире случилось именно это событие, а не другое. Если случилось событие в мире, значит, сработали все условия того, что это могло случиться. Существует такая аксиома метафизического мышления. Но никогда мы не можем бесконечность взять как данную, хотя мы должны поступать и должны мыслить. Поступать и мыслить как части упорядоченных явлений - мысль есть упорядоченное явление и совесть упорядоченное явление. Они воспроизводятся, однако условием их воспроизводства является какое-то человеческое усилие или какое-то напряжение, на вершине волны которого будет держаться порядок в мире, и это усилие по структуре своей соотнесено с пустотой, зияющей пустотой того, что имеет безусловное отношение к делу: надо было бы знать и важно было бы знать, но мы не можем знать, а совершать должны hie et nunc. Мы находимся как бы в цейтноте. Задача совести бесконечна, а решать мы ее должны сейчас, в цейтноте. Впрочем, и задача знания бесконечна: знать что-нибудь истинным образом - это значит иметь пройденной бесконечность относящихся к делу или к содержанию истины оснований. В действительности мы действуем в сознании цейтнота, уходя вбок от непроходимой бесконечности в поперечный срез и оказываясь в феномене совести, в феномене знания или в эстетическом феномене. Позже Кант выработает для выражения этого трансцендентальный, а не трансцендентный аппарат анализа. В этом срезе Кант и вводит актуальную бесконечность - не предметного ряда, или предметной данности, но актуальную бесконечность связности на уровне формы выражения и чтения. По форме все дано, все дано одновременно, ряд бесконечного пройден по форме. Дальше то же самое, и мы можем уже не проходить. Бесконечное, не поддающееся обзору конечными шагами, разнородное - как разнородны, например, в самом исходном пункте рассудок и чувственность, - все представлено по форме. Кант в работе «Что значит ориентироваться в мышлении?» все время повторяет: полезно и надо узнать еще что-то, чтобы действовать, но мы должны действовать сейчас. Следовательно, и проблема трансцендентального есть проблема какой-то снятой, сокращенной или связующей представленности бесконечного hicetnunc. Поэтому одновременность как связь всего в одной точке времени всегда представлена пространственно, хотя то, что представлено, может не быть пространственным, может быть временным. Например, время мы представляем в виде линии, говорит Кант, и никогда по качеству, а только по аналогии, то есть представленность всего на месте имеет структуру аналогии, или метафоры. Метафора всегда дает пространственно-одновременно то, что в действительности всегда расположено во временной последовательности, разнообразно по содержанию и даже принадлежит разнородным областям. Значит, для носителя такого рода действия в мире, в основе которого лежит представленность всего на месте, Кант с самого начала вместо монады вводит связавшуюся разнородность, или связь разнородного, в одном сознании, что выражено словосочетаниями: разнородно, но может быть связано в одном сознании, или: качественно различные части одного сознания.
Ориентировочно нащупывая проблему, прилагая вначале термин «монада», содержательно иначе его понимая, чем Лейбниц, Кант очень четко фиксирует свою проблему - как проблему особого рода разнородных частей явления, которое является целым, будучи разнородным. Такова, скажем, идея - она есть некое целое, которое дано множеством предметов этой идеи. Идея не дана отдельно от предметов, она как бы растворена в них. Она дается совокупностью, но в то же время идея как таковая неотделима от предметов так, что в свою очередь этой идее можно было бы дать особый предмет. Иначе говоря, по отношению к идее предметное множество пусто. А с другой стороны, предметы не могут быть взяты отдельно от элемента, пронизывающего эти предметы; взятые отдельно, они совсем другие и никакого отношения к этому целому не имеют. Значит, у Канта всякий раз есть какое-то целое, находящееся одновременно на двух уровнях. Они могут быть выражены разными оппозициями, например как уровни духовного и опытного, эмпирического, материального, физического. В «Монадологии» Кант говорит следующее, что для явлений, предметов такого рода целых нет и не может быть дистинктного множества предметов. Чтобы замкнуть мысль, вспомним проблему особого рода множеств в современной математике. Эти множества не имеют границ или имеют размытые границы. Скажем, для явления «красный цвет» нельзя задать множество, которое состояло бы из дистинктных красных предметов. Я не буду сейчас обсуждать проблему цветового пространства, хочу только сказать, что Кант мыслит здесь точно, конкретно, как имеющий математическую закалку, его формулы можно перенести в современную математическую проблематику. Для термина «идея» нет множества, так же как нет множества для термина «красный».
Вернувшись к проблеме аналогии, мы должны тогда сказать так: то, что я называю странными множествами у Канта, порождается во взаимодействии вещей. Взаимодействия порождают явления и эффекты, которые друг по отношению к другу, или друг в связи с другом, являются особого рода множествами. Я показывал (хотя показать это, наверное, невозможно), что на шаге воспроизводства среди воспроизводимых явлений мира воспроизводимся и мы в качестве видящих эти явления и что то многообразие, которое здесь имеет место, состоит из разнородно соединенного в одном явлении, из явлений, расположенных сразу на двух уровнях и так, что мы для них не можем иметь отдельное предметное множество, состоящее из дистинктных предметов. Эту одновременность связи того, что ушло вбок от нашего горизонтального движения во временной последовательности, мы можем дать только аналогией, только по аналогии внутренней формы этого многообразия, или пространства, вертикального по отношению к горизонтальному движению времени и, соответственно, к нашему движению замыкания причинно-следственных связей.
Особенно четко этот ход мысли, ведущий к аналогии, к аналогическим понятиям у Канта проясняется в письмах. Кстати, в другой связи он будет называть эти понятия символическими. Символические понятия не имеют прямого предмета, то есть предметное множество для них тоже пусто. В «Пролегоменах» Кант говорит так: «Вот почему чистые рассудочные понятия теряют всякое значение, если их отделить от предметов опыта и соотнести с вещами в себе» . Я вскользь замечу, что вещи в себе мы оставили в стороне в силу того, что постулировали: на шаге воспроизводства мира мы должны в этом мире воспроизводиться в качестве видящих и понимающих. Значит, ни о какой вещи в себе речи уже быть не может, то есть не может идти речь о вещи в себе как таковой, безотносительно к тому или иному миру или форме. Вернусь к цитате: «Они служат лишь, так сказать (чувствуете, Кант не настаивает, это я настаиваю, что все вырастает из внутренней формы, из непреднамеренной гениальности), для разбора явлений по складам, чтобы их можно было читать как опыт».
Обратите внимание, категории, чистые рассудочные понятия служат так сказать для разбора явлений по складам. Почему-то у Канта выскочили слова по складам, читать. Произошло как раз то, что я называл внутренней формой, или непреднамеренной гениальностью.
Чтобы сделать очередной заход, напомню в другой формулировке скрытый нерв, скрытую тему всего нашего движения. Фактически вся познавательная проблема - и как проблема нравственная и как эстетическая - возникла у Канта на такой ноте: он увидел, что когда мы описываем что-либо в мире, то описание мира скрыто содержит термины нас самих в качестве понимающих это описание. По этому мотиву Кант вводит всю тему различения миров. И эта тема рождает своим движением маниакально настойчиво повторяемые Кантом термины (хотя, вопреки этой маниакальной настойчивости повторения, они ускользают от внимания читателей), а именно наше созерцание, наш рассудок. Тем самым Кант все время имеет в виду возможность другого созерцания, другого рассудка. Все эти термины появляются из-за того, что Кант с самого начала полагает: проблема не просто в том, чтобы описывать мир, а еще и в том, чтобы описание понималось. Не мир понимался, а описание понималось. То есть возможно описание мира в некоторой особенной системе отсчета, с которой мы не можем быть сообщены, - и тогда это не будет для нас описанием. Знание других возможных существ не является по отношению к нам - поскольку мы с ними не находимся в связи взаимопроникновения, или общения, или сообщности, - некоторым описанием, мы вообще не могли бы воспринять это как описание. Такие описания были бы для нас вещами, которые мы должны не понимать, но анализировать как вещи. Ведь вещи мы исследуем, а явления духовные мы понимаем. Скажем, бином Ньютона мы не усваиваем путем исследования, но понимаем. А понимание, в отличие от знания, располагается у Канта на этом всеохватывающем, поперечном по отношению к движению времени срезе, поперечном к той плоскости, в которой развертывается наш эмпирический опыт. Этот эмпирический опыт развертывается как бы впереди нас в том горизонте, который рождается скованностью вбок - и вправо и влево. Если уловить этот оттенок, тогда естественным образом на свое место встанут такие слова, как «целое», «единое», «одно сознание», а также определение времени - неуловимое, ненаблюдаемое, невыразимое, нечто, обладающее частями в зависимости от связи целого, или то, сами части чего определяются в зависимости от связи целого. Так же Кант определяет пространство. И если это уловить, то мы четче поймем проблему формы, или проблему топоса, - некоторой данной над законами или лежащей за законами структуры, содержащей в себе условия того, что внутри нее могут быть сформулированы конкретные законы, конкретные связи явлений. Сначала дана топологическая связанность и некоторая топологическая содержательность сознания, отличная от его предметных содержаний. Кант нащупал и будет развивать это в трансцендентальном аппарате анализа. Все нити у него теперь свяжутся в одной точке, где употребляется понятие «я мыслю». Но пока я не буду вводить это понятие. Скажу лишь, чтобы нам иметь аналогию, что радикальной фразой критики, вызывающей наибольшие возражения в современной феноменологической и экзистенциальной философии, является фраза: "Должно быть возможно, чтобы я мыслю сопровождало все мои представления".
Движение, которое мы проделали, позволяет сразу поставить эту фразу на место, не раскрывая пока всех связанных с нею понятий. Я уже повторял, что содержания, утверждаемые в мире, рассматриваются Кантом как содержания сознательных явлений, которые сами являются некоторыми упорядоченными объектами, стороной этих упорядоченных объектов. И эти упорядоченные объекты должны случиться по гениальной координации разнородного на условиях, не исчерпываемых самим содержанием, которое мы увидели в мире. На шаге воспроизводства мир должен воспроизводить и нас, видящих и понимающих этот мир. Этот факт, в котором просвечивает ограничение, накладываемое стихией практического, Кант и обозначает фразой: "Должно быть возможно, чтобы я мыслю сопровождало все мои представления" . Выражение «я мыслю» обозначает сознательное многообразие как упорядоченное и упорядоченно воспроизводящееся - его упорядоченное воспроизводство есть условие того, что внутри него вообще что-то можно сформулировать в содержании представлений. Значит, за этой фразой стоит не требование того, что мы должны сопровождать какой-то психологической реальностью, какой-то тенью Я, рефлексивной тенью себя самих как психологических существ все свои представления. И в феноменологии, и в экзистенциализме уже показано, что это ирреальная картина нашей психики, что нет такого сопровождения. Говорят также, что это, мол, у Канта чисто юридическая формула. Но у Канта речь идет вовсе не о том, что дополнительно к предметам нашего сознания существует еще один предмет, называемый в этом сознании Я. «Я мыслю», сопровождающее все представления, есть то, что Кант называет сознанием вообще, это и есть тот упорядоченный объект, о котором я говорил. Представление «я мыслю» есть задание структуры сознания. По структуре сознания показывается что-то. Сама она не имеет референта и предмета в мире.
Вспомните, что я говорил о свойствах многообразий, которые не являются множествами дистинктных предметов. Эти многообразия называются монадами. Монады - такие целостности, содержание которых дано одновременно на двух разнородных уровнях. И эта расположенность на двух уровнях, так, что мы не можем разделить никакое множество дистинктных предметов, есть структура сознания. Ею что-то показывается или в ней мы что-то знаем по форме выражения - одной для разнообразных и совершенно разнородных вещей. Иначе говоря, не имея связи содержания и причины в горизонтальном нашем движении, связи во временной последовательности разворачивания сил и взаимодействий, всякое рождаемое взаимодействиями и «гениально» координированное многообразие связано лишь как структура сознания, или топос. Следовательно, внутри последнего возможна аналогия, которая всегда пространственна, аналогия как внутренняя форма выражения и чтения, одинакового чтения разнородных явлений. Эту форму мы можем переносить в совершенно разнородные области; не выясняя и не будучи в состоянии проследить причины, мы по форме выражения можем судить о процессах и событиях. А причины всегда предполагают временную последовательность опыта. Причинно-следственно связаны только различные по времени явления. И тем самым оказывается, что в нашем макроязыке опыта всегда есть нечто, что заставляет нас обращаться к индивиду, или индивидуальному, уникальному, неповторимому и незаместимому. Следовательно, то, что у Канта называется системной связью, или гениальной координацией, суть индивиды. Повторяю, термин «индивид» у Канта равнозначен системной связи или непреднамеренно гениальному единству вещей. Кант говорит о том, что только индивиды определены полностью, что мир - это индивид. Странная фраза. И означает она, что мы внутри мира, что мы определяемся внутри мира и тем самым мир определяется в качеств этого, а не другого.
В этой связи я хочу ввести такой тезис: человек в философии Канта не есть объект науки или объект познания, но есть объект, дающий язык. Теперь то, что я называл целым, или системной гениальной координацией, или явлением, расположенным сразу на двух уровнях, - я могу называть языком. В каком смысле? В том, в каком в современном физическом эксперименте отличают подготовку эксперимента от самого эксперимента или пробное тело от экспериментальных устройств. Между пробными телами и процессами, происходящими в экспериментальных устройствах, устанавливается какая-то эквиваленсия, разрабатывается язык, который позволяет устанавливать эквиваленты, переносить значения и смыслы с одного на другое. По аналогии с этим можно сказать, что в мире Канта тоже есть пробные тела - это человеческие субъекты в мире, и они являются носителями языка описания мира. Они впервые дают язык для данного описания мира. Эти пробные тела являются пространственными и временными формами созерцания, или единичностями, индивидами. Поэтому у Канта есть такая странная формула, вызывающая головоломные интерпретации. Заметьте, у Канта, который показывал, что конечными шагами никакая бесконечность не проходима, что мы не можем иметь знание завершенной бесконечности, такого рода знание недопустимо в корпус научного знания. И вот Кант вдруг говорит, что пространство и время суть бесконечное как данное. Не - проходимое, а данное. Очень странная формула. Но если отнести то, что Кантом называется пространством и временем, в качестве свойств к сфере действия монады, то кое-что становится ясным. Время, говорит Кант, есть миг - не временная последовательность, не временное течение, а миг, когда я что-либо понимаю. Иначе говоря, если я определился в мире и, следовательно, мир тоже определился, если я понимаю, то здесь уже предположено время как следование одного за другим и тем самым предположено, что я имею представление времени. А в самом миге никакая последовательность не определена. Миг есть нечто выступающее как некоторое подвижное состояние, а в состоянии координируется как раз то, что нельзя разложить в эмпирической временной последовательности, в горизонтали; нечто, не объединенное по горизонтали, может быть объединено по состоянию, которое оказывается у Канта своего рода смещающейся точкой, в античном смысле точки центра, или точки существования. Расположившийся миг есть подвижное состояние, которое смещается подобно центру, который везде. Это на самом деле очень древняя метафора, или формула, которая определяет Бога как сферу, центр которой везде, а периферия нигде. Такие точки и есть то, что Кант сначала называл монадами. Потом он откажется от этого термина, он будет говорить о пространстве и времени как о данных бесконечных многообразиях. Чтение этих точек смещающегося центра должно происходить по законам аналогии, а именно по законам геометрической аналогии.
Посредством геометрической аналогии Кант и стал раскручивать свои открытия. Под геометрической аналогией он имел в виду следующую проблему. Мы имеем в предметах неустранимую асимметрию - например, правого и левого, - а в понятиях, которые включаются в формулировку физических законов, эта асимметрия отсутствует. Понятия физических законов формулируются инвариантно относительно различения правого и левого, верха и низа, они формулируются в предположении однородного, или гомогенного, пространства и времени. Каким же образом и где происходит конгруэнция? Это геометрическая проблема. И по аналогии с ней у Канта разложится вся архитектоника познания: чувственности, рассудка и разума. Разложится она по одной простой причине. Мы говорили о том, что мир не есть то, что можно допустить, ввести предположением, измыслить. Мы что-то начинаем говорить о мире, отсчитывая от точки, где мы в мире определились. Это точка «уже мыслю», где фиксирована действительная связь, а не допустимая или воображаемая. И то, что мы определились в мире, замкнуто у Канта на допущении и ощущении существования в мире особых явлений, предметов, существ, которые содержат в себе интеллигибельную материю и которые являются как бы смесью, то есть чем-то материально данным и одновременно дополнительно не требующим понимания, но самим пониманием. Ассоциируйте это с интеллектуальной, или интеллигибельной, материей древних. В платоновских исследованиях этот термин уже есть. Иными словами, если мы определились в мире, то мы определились в нем эстезисно.
Итак, это явление, или процесс, у Канта я буду называть эстезисом. Эстезис расположен и вверху, и внизу. Обратите внимание, что у Канта в связи с термином, «разум», идет все время термин «сверхчувственный субстрат», «сверхчувственная материя», а внизу - термин «единичное созерцание»: иначе говоря, некоторые созерцания сами являются индивидами, то есть и материей, и пониманием. Эстезисный процесс, или явление эстезиса, и есть тот предмет, который
Кант продумывал. Это то, что он увидел и разворачивал через представление «я мыслю», то есть через введение когитального субъекта. Именно это свое видение он развернул в трансцендентальный аппарат анализа, воспроизводящий картину нашего познания и одновременно дающий картину нашего места в мире. Значит, если мы берем сознание как неустранимый элемент, возникающий или существующий на шаге воспроизводства мира, и предполагаем, что вместе с введением критерия осознаваемости вводится постулат конечности, то ничто не может быть ниже какого-то минимума, сознание всякий раз представлено целиком. Потом у этого сознания окажется два рога - один, уходящий в единичные созерцания, и другой, уходящий в разум как в сверхчувственный субстрат мира, в сверхчувственную материю. И раз это так, то мы должны это принять, ниже этого мы спуститься не можем, и вверх тоже нельзя, потому что трансцендентная операция запрещена. Приняв это, мы окажемся в мире, где сознание читает, или считывает, показания аппарата отражения, то есть нашего чувственного психического устройства, в том числе и искусственного, то есть наших приборов. Считывание сознанием показаний аппарата отражения микроскопично, или классично, в силу предпосылки необратимости времени и знания.
В физике есть независимые от нее самой предположения и предпосылки - это время и память, или знание. Дальше, говоря о работе кантовской геометрической аналогии, я буду говорить о минимальном пространстве и времени, о том, что когда вводится представление «я мыслю», то тем самым вводится некоторый шаг, который есть и вверху и внизу минимально - и вниз распростерт в единичности созерцания, и вверху определил топос. Поэтому у Канта пойдет очень интересная оптическая игра. Будет игра оптических расположений тех материй, которые он хочет понять. Кант будет выполнять геометрическую аналогию на случае оптической геометрии, и у него появятся слова «воображаемый фокус», «отражение», «рефлексия» в смысле отражения лучей. Он будет, с одной стороны, рассказывать о том, что «привидения» порождаются в разуме, понятом как пространство и заданном как система взаимоотражающих зеркал, где есть и мнимые фокусы (идеи являются мнимыми фокусами - по буквальной формулировке Канта). С другой же стороны, у него будет дан образ человека, который смотрит в некоторый магический кристалл и видит в нем себя. А вся система понятий выстроится как система уничтожения или обрезания всех этих приведений разума как способ остановки бесконечного умножения самого себя в пространстве и времени как созерцаниях, потому что иначе получается замкнутое размножение образа самого себя, смотрящего на самого себя, смотрящего в предмет, и так далее.
«Написав это, - признается он одному из своих учеников, Якобу Беку, - я обнаруживаю, что сам еще недостаточно понимаю самого себя» (Кант И. Трактаты и письма. - С. 594).
Кант И. Сочинения. - Т. 4.- Ч. 1.- С. 132.
Кант И. Сочинения. - Т. 3.- С. 191.
Пространство – порядок взаимного расположения множества индивидуальных тел, существующих вне друг друга.
Время – порядок сменяющих друг друга явлений или состояний тел.
Лейбниц выделяет два типа истины: истина разума и истина факта.
Если традиционная философия создавала иерархию родов знаний (теоретическая (наука): практическая (этика) и пойетическая (эстетика)), то Кант считал их автономными. Они связаны, но нет главного. Сам Кант полагает, что самой значительной является практика (этика).
В работе «Что значит ориентироваться в мышлении» Кант критикует догматизм и называет его источником заблуждений. Догматическое мышление – это такое, которое не проверило свои посылки. Большую часть предшествующих философов Кант называет догматиками. Некоторые философы, по его мнению, чувствовали, что их суждения имеют догматический характер, и впали в другую крайность – скептицизм.
Учение самого Канта – Критицизм.
Когда мы пытаемся применить разум к сверхчувственным предметам (ноуменам) – это спекулятивное применение разума. К таким спекуляциям относится, например, теология.
Любое наше познание начинается с чувственного опыта. Мы получаем впечатления, соединяем их и можем получить абстракцию. Эмпирики и скептики считали, что именно так мы познаем. Но Кант полагал, что у познания не один корень, а два: чувственный опыт (материал) и рассудок .
«Спекулятивный интерес» разума (отличие от рассудка) – это потребность рассудка мыслить, когда предметы для мысли закончились. Это например размышления о Боге, бесконечности, неповторимости людей. Спекулятивный интерес это плохо?
Большинство вещей в себе – «праздный интерес» - нам вполне достаточно явлений. Но есть вещи в себе, которые мы не можем не хотеть постигнуть – три идеи разума.
Разум апеллирует понятиями, которые должны быть соразмерны некоторым предметам, т.е. сориентированы на чувственность.
Кант: «чувственность без рассудка слепа, но рассудок без чувственности пуст».
В чувственном восприятии мы не можем полностью узнать предмет. Есть стул в чувственном восприятии (явление), и стул сам по себе за пределами чувств. Вещь полностью Кант назвал «Вещь в себе», или, что точнее «вещь сама по себе».
Явление (то, что дано нам с помощью чувств) + некий Х = «вещь в себе»
Но «вещи сами по себе» нам в большинстве случаев и не хочется знать. Но есть исключения – например, нам хочется знать себя самих по себе, и это спекулятивный интерес.
Цель критики – установить границы своих возможностей. Если разум установит эти границы, тогда он будет знать, какие вещи мы можем познать, а какие не можем.
В какой мере мы способны познать природу? Возможна ли научная картина мира?
Для этого надо сначала понять, на чем наука строится. Элементарная операция науки – суждение. Какие бывают суждения? По форме: аналитические, синтетические; априорные, апостериорные.
^ Аналитическое суждение – это суждение, в котором мы не высказываем точку зрения о чем-то, но не выходим за рамки уже имеющегося понятия. – это суждение, в котором мы никакого нового знания не получаем, а просто уточняем, конкретизируем старое.
^ Синтетическое суждение – это когда мы обогащаем наши знания, присоединяем к понятию новую информацию. Подлинное знание по Канту всегда синтетическое. Т.к.человек – существо конечное, его знание – синтез.
^ Априорное суждение – суждение, которое для своего вынесения не требует опыта.
Апостериорное суждение - суждение, которое мы получаем опытным путем.
Все аналитические суждения носят априорный характер.
По Канту для того, чтобы доказать правомерность науки, нужно доказать существование синтетических априорных суждений. Ведь синтетические суждения, в силу конечности разума, несут истину, ведь это суждения, в которых знание приращается. Но если это приращение идет апостериорным путем (опытным) – то оно не гарантированно истинное, ведь число опытов тоже конечно и не дает нам право строить законы. Значит, законы могут быть построены только на основе априорных синтетических суждений – тех, которые приращают знания, но не требуют опыта.
Другими словами, настоящие научные суждения должны быть синтетическими, т.к. это новое знание, и априорными, надопытными, т.к. в ином случае это не истина, а привычка.
Как возможны синтетические априорные суждения?
Кант называет свою теорию критическим идеализмом , или трансцендентальным идеализмом (выходящий за пределы, потусторонний). Его картина мира: «вещь сама по себе» = явление + некий Х, который нам не постигнуть. «Вещи сами по себе» за пределами нашего сознания.
«Вещи в себе» не просто трансцендентальны – у них есть трансцендентальная функция: они ограничивают наше сознание, придают ему форму.
Устройство познавательной способности по канту: 1) чувственность, 2) рассудок.
При этом пространство наполняет не все чувства, а только внешние. Внутренние чувства (эмоции) не наполняют пространство, хотя являются предметами.
А вот время – абсолютно универсальное созерцание. Не только внешние, но и внутренние чувства существуют во времени.
Чувство только знают сам предмет, но это лишь потенциальное знание, его еще надо осознать. И для этого нужен рассудок.
Кант называет 12 базовых априорных понятий:
А) Качество: реальность \ отрицание \ ограничение
Тезис антитезис их синтез
Тезис (реальность): Эта роза реально красная.
Антитезис (отрицание) : Эта роза не красная.
Синтез (ограничение): данное качество реально, но до определенной границы, дальше оно нереально.
Б) Количество: Единство \ множество \ совокупность
Тезис (Единство): Роза одна.
Антитезис (Множество): роз много
Синтез (Совокупность) : полк солдат (некое множество принято за единство)
В) Отношения: самостоятельность и несамостоятельность (субстанция и акциденция) \ причина и следствие \ взаимодействие (общение)
Самостоятельность и несамостоятельность: господин и раб (акциденция и субстанция)
Причина и следствие: Акциденция не может существовать без субстанции, то есть раб не может существовать без господина, следствие не может существовать без причины.
Взаимодействие: две субстанции относятся друг к другу в качестве причины. Два господина равноправны и являются причиной друг дли друга – взаимодействуют.
Г) Модальность: (не)возможность \ действительность \ необходимость
Возможность: Когда нас нет, мы, возможно, родимся.
Действительность: Когда мы есть, мы действительно родились.
Необходимость: вещь, которая стала действительной только на основании возможности. Т.е. если у вещи есть возможность, то она необходимо станет действительной.
Например, когда нас нет, мы возможно, родимся. Но из этого не следует, что обязательно родимся – можем и не родиться. Мы не необходимы, а случайны.
Необходим Бог. В нем не может быть случайного. Но мы не можем его познать, так как мы не только родились случайно, но также случайно и познаем.
Чтобы не путать образы воображения с эмпирическими образами (полученными опытным путем), Кант назвал их схемами .
Воображение делится репродуктивное (считанные образы) и продуктивное (схемы).
При этом познавать и схематизировать мы можем только то, что находится во времени, все вневременное – вне нашего сознания.
Таким образом, наш рассудок конечен, он может познать только явления, но не «вещи в себе». Но ведь мы стремимся познать «вещи в себе», стремимся за пределы рассудка – и это делает Разум. В этом трагизм человека – он мыслит больше, чем может познать. Познать мы можем только явления, но разумом мы понимаем, что есть не только явления, но и «вещи в себе».
Разум – способность познавать нечто безусловное, бесконечное, «вещь в себе».
Но в большинстве случаев познать «вещь в себе» - это праздный и не нужный человеку интерес. Человека вполне достаточно явления стула, ему не за чем стул сам по себе. Но есть три темы, в которых желание выйти за пределы рассудка можно объяснить – это «спекулятивный интерес».
Идеи разума носят регулятивный (ориентирующий) характер, они направляют сознание.
Когда мы пытаемся рассуждать об устройстве мира, мы волей-неволей мечемся между противоречиями.
Человек принадлежит к двум мирам – мир природной необходимости (рассудок) и мир свободы (воля)
Практический разум (критика практического знания) – это решение проблемы свободы, которая возникает в теоретическом разуме.
Именно в практической сфере разум законодательствует, а в теоретической разум только советует, а законодательствует рассудок.
Практический разум дает ответ и на первую идею – «Что мы есть, в чем истинная сущность нашего Я?»
Ответ: сущность человека – это свобода.
Свободу нельзя познать, так как для этого нужно отделить свободу как объект познания от нас как субъекта. Свободу можно только осуществлять.
В свободе должен быть закон, но не навязанный извне (гетерономный), а сам по себе, внутри нас (автономный).
Но закон не индивидуален, он должен быть для всех. Это такой закон, который каждый устанавливает сам, но устанавливает так, как это должно быть для всех.
Закон практического разума – закон свободы, а не природы, то есть моральный, нравственный закон
^ Нравственный закон имеет форму императива, чего нельзя сказать о природном законе.
Но не всякий императив является нравственным законом.
Императивы бывают двух видов: гипотетический императив и категорический императив.
Гипотетический императив имеет форму условия «если, то». В этом случае есть зависимость от обстоятельств, значит, это не законы доброй воли.
Нравственный императив – категорический императив. Он состоит из чистого утверждения, и никакие условия на него не влияют. Кант: «Должен, значит можешь».
Смысл категорического императива:
Из нравственности следует Бог.
В теоретическом разуме присутствует идея бога (теологическая), но идея есть нечто, что не предполагает доказанности существования, поэтому в теоретическом плане Кант опровергает доказательство бытия Бога. В теоретической сфере Бог – это идеал абсолютного познания, который отодвигается как горизонт.
В практическом разуме Бог – не идея, а постулат. Здесь мы вообще идей не имеем, мы только постулируем: «это должно быть». Почему? Потому что такое должное бытие является необходимым условием для самого нашего практического разума. Нравственный закон велит нам вести себя определенным образом, быть добродетельными. Но чтобы наше стремление быть добродетельным не было чем-то абсурдным (да, мы должны быть д, но возможно мир устроен так, что эта д ни к чему не приведет. Я желаю добра, но умом понимаю, что от этого только хуже – это абсурд). Значит, мы должны постулировать такую ситуацию, как если б наш мир управлялся высшим разумом, то есть богом. Речь не о том, что поступая мы думаем о Боге, просто делая хорошее и предполагая, что будет результат, мы предполагаем, что мир устроен разумно. Если бы Бога не было, было бы так, что ни одно намерение не оправдывалось бы. Поступая нравственным образом, мы поступаем так, как если бы мир был устроен Богом.
У Декарта бог гарантировал истинность наших познаний в теоретической сфере, а у Канта Бог нужен только для практики, для морали.
В морали Бог – условие разумности мира в каждый конкретный момент.
Эстетика.
Приятное \ прекрасное.
Приятное – всегда интерес.
Прекрасное – интересно нам без материальной выгоды. В прекрасном всегда есть что-то чувственное, нам необходимо увидеть его самому.
Красота претендует на универсальность, мы не можем признать, что прекрасное прекрасно только для нас. Поэтому когда мы с этим сталкиваемся, мы обвиняем в отсутствии вкуса либо себя, либо оппонента.
Прекрасно:
Возвышенное – это нечто, что мы хотим, но не можем вообразить. Возвышенное делится на математическое (бесконечный ряд чисел, звездное небо) и динамическое (столкновение с силой, которая подавляет нас своей властью, например, бушующий океан, извергающийся вулкан, горный массив и т.д.). Возвышенное всегда деструктивно, оно расстраивает чувства, разрушает воображение.
Удовольствие от красоты – гармония.
Удовольствие от возвышенного – деструктивное, негативное. Возвышенное в природе символизирует возвышенное в нас самих, в этом и состоит удовольствие.
Самый знаменитый догматик времени Канта – Дэвид Юм. Он говорил, что, конечно, у нас есть какие-то понятия, например, причины и следствия, но еще есть непосредственно чувственный опыт. Предположим, мы наблюдаем, как кто-то играет в бильярд. Вы видите, что кто-то бьет кием по шарику, и он катится. Вы говорите, что видите зависимость. Но нет, вы видите только факты. Наука пытается построить закон под знаком всеобщности и необходимости: «Всякий раз, когда тела соприкасаются…». На каком основании? Опыта? Неважно, как лично вы ставили опыт, это все равно лишь конечное число, а значит, этого недостаточно, чтобы вывести закон.
Нет никаких научных законов – есть только привычки. Мы привыкли, что что-то повторяется и выдаем это за законы.
Английские философы занимают противоположную рационализму Декарта позицию – эмпиризм («опыт»). На самом деле истинное знание в самом этом мире, который мы постигаем опытным путем.
Джон Локк: «Декарт говорит, что вся истина внутри человека, но по крайней мере три категории людей их не имеют: идиоты, дети и дикари. Разум не сидит в человеке, а накапливается опытным путем».
Локк полагал, что истина находится в самих вещах этого мира. Но откуда он это знал?
Дэвид Юм: давайте применять постулат, что все знания получаются опытным путем, т.е. любой закон природы мы получаем результатом наблюдений и обобщений, но будут ли эти знания носить характер закона? Нет, т.к. число наблюдений конечно. Из миллиона удачных опытов не следует удача в N-ном случае. Так невозможно получить истину.
Радикальный эмпиризм приводит к радикальному скептицизму.
Если опыт не дает законов, но дает привычки. Та картина мира, которую мы считаем истинной, является таковой только потому, что мы к ней привыкли. Но могут ведь и возникнуть непривычные условия.
Самое первое знаменитое произведение Гегеля – «Феноменология духа». В этом произведении Гегель хочет в систематической форме представить весь опыт, который проделала природа и человечество в своем историческом развитии.
По мнению Гегеля в основе истории лежит Дух.
Дух – это такая сила, специфика которой состоит в том, чтобы даже в своей противоположности («инобытие») быть у себя. Дух – это процесс, логическое и историческое движение.
История и логика по Гегелю равны. Их равенство – «спекулятивная диалектика».
Любой субъект иногда оказывается в ситуации инобытия, в своей противоположности, и дух – это способность даже в инобытии сохранить себя, остаться собой.
Истина по Гегелю в движении от тезиса к антитезису и обратно, в процессе чего происходит синтез. Это движение происходит для того, чтобы достичь состояния, когда никакого антитезиса, «инобытия» не будет.
Например: тезис – дух, антитезис – материя, синтез – одухотворенная материя.
При этом каждому синтезу находится новый антитезис, снова происходит слияние, появляется второй синтез, и так до бесконечности. Если этот процесс когда-нибудь остановится – остановится прогресс, будет «конец истории».
Обычно мы истину понимаем как субстанцию – стабильный набор законов. По Гегелю истина – это активный процесс, это и закон, и то, как эти законы устанавливаются.
Уровни познания истины по Гегелю:
Но мы никогда не познаем себя полностью, так как не сможем отделить объект познания от субъекта познания.
На вопрос, кто я такой, должно ответить самосознание.
Сознание (чувственность, восприятие, рассудок) + субъективное сознание = самосознание
^ Вожделение (желание). Наше я – это наше желание. Не путать с потребностью – желание это нечто избыточное.
Желание направлено не на предмет, это с помощью предмета мы желаем. Желание направлено на себя, но не как на вещь, а как на субъект, как на свободу.
Так как желание бесконечно, конечный объект желания (вещь) его не удовлетворит. Нужно найти соразмерный объект, например, желание другого. То есть чтобы что-то желать, тебе необходимо, чтобы этого желал еще кто-то.
Когда два желания сталкиваются, они вступают в борьбу не на жизнь, а на смерть. Три исхода:
Господин – тупиковая ветвь развития, раб – прогрессивная.
Раб начинает продуцировать учения, чтобы свое рабство сделать разумным.
Стоимость – это способность одной вещи обмениваться на другую в определенной пропорции.
В стоимости есть две стороны: потребительская (польза) и меновая (эквивалентность).
Основе стоимость лежит труд: конкретный (результат) и абстрактный (затраченные силы).
«Проблема формы стоимости» - как конституируется стоимость?
Х товаров А = У товаров В
20 аршин холста = 1 сюртук
Мы как человек всегда находимся на одной из сторон уравнения – «метод включенного наблюдателя».
Фетиш – это нечто сделанное нами, к чему мы относимся так, словно оно само диктует нам, что мы должны сделать.
Фетишизм как таковой – деньги. В отличие от товара-эквивалента, деньги нужны всем и всегда даже тогда, когда вы сами не знаете, чего хотите.
Капитал – это стоимость, которая приносит прибавочную стоимость.
D – T – D’
При этом только один товар может приносить прибавочную стоимость – это рабочая сила, труд. Он уникален как товар тем, что продается не конкретный труд, а способность трудиться.
Стоимость рабочей силы – заработная плата. Ее размер тоже имеет фетишистский характер – соразмерен сознанию рабочего. Поэтому культура всегда навязывала рабочим, сколько они должны хотеть.
В обязанности рабочего всегда входит производить больше, чем он получил – производить прибавочную стоимость, которая ему не принадлежит.
Экзистенциалы – ситуации, первичное понимание бытия.
Экзистенциалы следует отличать от категорий. По Хайдеггеру категории вторичны.
Категория – это набор признаков. Например, категории «гражданин», «телец», «студент». Это всегда заданные рамки, схема поведения. Категория – это готовое решение, способ существования, выбирая категорию, мы делаем несобственный выбор .
Делать собственный выбор очень сложно, мы постоянно отгораживаемся от него разными категориями. Но чем больше мы вытесняем собственный выбор, тем больше проявляется его проблематика.
Экзистенционал, где дазайн сталкивается с собственным выбором – это ужасающая тревога.
Не путать со страхом, у которого есть локализация, причина. Ужас захватывает не что-то в нас, а нас целиком. Этот ужас может настичь дазайн в любой момент.
В момент ужаса дазайн пробуждается и снова встает перед выбором. Можно быстро вернуться обратно (несобственный выбор какой-то категории), а можно понять, что значит существовать, быть собственным образом.
Собственная экзистенция – это всегда акт выбора, который можно осуществить в любой момент. Это нужно делать:
Традиционная философия также относилась и к человеку: Бог создал человека, имея некоторое понятие человека. Тогда каждый конкретный существующий человек является частным случаем понятия человека.
Атеистическая философия нового времени не избавилась от принципа «сущность предшествует существованию» - все равно есть некая «человеческая природа», то есть сущность человека, которая потом в человеке осуществляется.
Экзистенциалисты утверждают, что есть одно бытие, которое существует прежде, чем его можно определить каким-нибудь понятием, бытие, в котором существование предшествует сущности – и это человек.
Нет никакой «природы человека» - он сначала рождается, осуществляется, а уже потом сам себя делает человеком. Человек сам себя делает и сам ответственен за свою работу.
Но это ответственность не просто за свою индивидуальность – это ответственность за все человечество. Ведь когда мы что-то выбираем, мы тем самым признаем ценность нашего выбора, мы выбираем всегда благо. А благо универсально, оно действует для всех. Таким образом, выбирая себя, я создаю некий образ человека, который я выбираю, и этот образ распространяется на все человечество.
Каждый человек задается вопросом (или пытается уйти от него), что будет, если все будут поступать так, как я. Это чувство глубокой ответственности рождает чувство тревоги . Если тревоги нет – значит, человек обманывает себя и уходит от нее.
Второе чувство, в возникающее у человека в связи с деланием самого себя – это чувство заброшенности . Если Бога нет, нет и морали, не вечных ценностей, на не что опереться внутри или вне себя, нет оправданий. Человек заброшен. У человека нет обязанностей, причин, детерминизма, обусловленности – человек свободен, человек – это свобода.